«Ангел душу того человека унесёт, как положено, в рай...»
Город на краешке света Хмурый, холодный, большой. Не за что в городе этом Мне зацепиться душой. Не за что – честное слово! – Камень, бетон да вода. Вот потому и хреново Так на душе иногда. Город... Дырявые бездны Тысяч ущербных умов. Пахнут мочою подъезды Серых панельных домов. Прёт с деревянных заборов Крепкий забористый мат. Эй, проходимцы и воры, Я ваш товарищ и брат. С вашей бродяжьей толпою Вместе и наедине Наречено быть изгоем Города этого мне. Вечным изгоем... И даже За нелюбовь-непочёт Он меня смертью накажет, На тротуаре распнёт...Человек должен жить на природе, на виду у Господних небес, где прямая тропинка уводит от крыльца прямо в поле и в лес. Где над крышами изб и скворешен ветви старых берёз шелестят. И он должен быть чуточку грешен, но не более, нежели свят. Человек должен жить и трудиться на себя - не на светскую знать. И не знать, что творится в столицах, иль стараться об этом не знать. Он в ладу и в согласьи с природой на виду у лесов и полей должен дважды в течение года за деревней встречать журавлей. А когда по окрестностям свищет, сеет вьюга морозную смерть, человек должен в тёплом жилище на огонь возле печки смотреть. И наверное, так, между прочим, о неблизкой мечтая весне, он в февральские длинные ночи должен ангела видеть во сне. А когда по скончании века он покинет отеческий край, ангел душу того человека унесёт, как положено, в рай...
Свет в окошке
Небольшой компанией, под сенью комариных северных лесов на реке, в заброшенном селенье мы ловили щук и харьюзов. Кто тут обитал – гадать не буду - в стороне лесистой этой, но жители уехали отсюда, надо полагать, не так давно, думаю, до ельцинской разрухи, судя по протянутой сюда ЛЭП* да ещё дома-развалюхи. Вкруг его - крапива-лебеда, иван-чай, что человека выше. Грустная картина – как в кино. Сохранились в доме том полкрыши, стены и чердачное окно с половиной рамы на фронтоне да берёза старая над ним с ворона гнездом в косматой кроне. …Вот мы как-то вечером сидим у костра под высоченной ёлкой, мирно выпиваем по одной под уху. А солнце только-только скрылось за зубчатою стеной ельника, и зарево заката охватило тёмный небосвод… Кто-то из нас выдохнул: - Ребята, посмотрите, посмотрите – вот… Впереди, под тёмным небосклоном - развалюхи-дома силуэт, там, в проёме выбитом оконном вдруг зажёгся алый-алый свет, словно в обитаемом жилище загорелась лампочка. И мы, позабыв про выпивку и пищу, из на нас сошедшей полутьмы наблюдали явленное чудо - вдруг оживший развалюху-дом до мгновенья самого, покуда не погас закат в окошке том. И я видел – только лишь мгновенье, или показалось, может, мне: призрак человека – лёгкой тенью промелькнул в рассвеченном окне.Прощание с деревней
…А в деревне, в последнее лето (я как знал – мне здесь больше не жить), столько было пространства и света, так проворно летали стрижи в голубой вышине, по-над домом, столько зелени было вокруг… Каждый день я тропинкой знакомой уходил за околицу, в луг и в уже в отцветающих травах - август месяц – лежал на спине. Колокольчики слева и справа, чуть звеня, наклонялись ко мне. Я смотрел, как небесной рекою кучевые плывут облака. Было хрупкое чувство покоя на душе у меня. И строка стихотворная, как бы помимо моей воли шла в руки ко мне. Незаметный и неутомимый жаворОнок звенел в вышине. По моим пробегала по векам тень от облачка – легкая тень, и (простите, Б.П.*) дольше века длился каждый отпущенный день мне судьбою и Господом Богом здесь, в деревне. Отечества дым был так сладок… Когда же в дорогу я собрался – вдруг чувством шестым угадал, что последнее лето моя мама в деревне живёт и в последний раз песня пропета для меня жаворОнком. Что вот не ходить здесь мне больше лугами и в зелёной траве не лежать, и к умом ослабевшей с годами в гости к матери - не приезжать, и она моё имя забудет - вот что сделали с мамой года! И деревни – вот этой - не будет у меня никогда, никогда…Вернуться к содержанию номера :: Вернуться на главную страницу сайта
