 |
| Фотографии, письма, альбом… В них, очень личных, как в зеркале, история страны. Фото Владимира Ларионова |
Петля на фотографии
- Маленькой я была, но помню тот день. Мама, окаменев, сидела с пятимесячным Валей на руках, а военные из нашего большого комода все выбрасывали на пол… - разбередила я душу Маргариты Даниловны Рябушкиной вопросами о том, про что вспоминать всегда больно. За что забрали у четверых детей отца Данила Семеновича Мельниченко, точно они и не узнали: «Якобы сказал в компании: «Ребята, война будет». Других грехов не было. Ребят, которые испугались, а может быть, обрадовались и сдали, семья знала: «Мама хранила фотографию, на которой вокруг этих мужчин были нарисованы петли». Когда «контрреволюционера» везли на суд через пять месяцев после ареста, война уже была. 2 июля 1941 года объявили приговор: десять лет. С добавкой, которую по тем временам можно считать оптимистической: а потом еще пятилетка поражения в правах. - Отец, наверное, по своей профессии в лагере работал, потому и жив остался.Дважды виновный
По профессии Данил Семенович был бухгалтером. Его родители не считались богатеями в украинском селе, просто много работали и могли позволить при царской власти двум сыновьям получить образование в Польше. Власть советская тоже точный счет уважала. Для выполнения разнарядки по кулакам в тот день не хватило одной единицы – сосед Данила Семеновича куда-то отлучился. И тогда люди в форме пришли к нему, уже семейному человеку, в первый раз. Выслали одного, в архангельскую деревню Фельдшинка. Несчастье это подарило новое семейное счастье. Ненадолго, правда, но за десять лет трое детей родились у него с Кирой Павловной. Мамой ее и старший сын Петр стал звать, приехавший к отцу из Украины. Жила семья в большом доме, который дед отмолил у советской власти, сдав колхозу «Организатор» все, что нажил. Но через год после ареста дом сгорел, спасти смогли только козу Маньку. Жили в колхозной водогрейке, до потолка которой взрослый человек, не напрягаясь, мог дотянуться. Она и сегодня, чуть достроенная, стоит в Фельдшинке. А рядом – две теплицы, для которых на окне у Маргариты Даниловны подрастает рассада. Тяжела весенняя страда. Но привычка пока сильнее.«Умрем, но вместе»
И тогда, на пожарище, дед с мамой разбили огородик. «Раньше нас никто в деревне ботву не собирал». Но выжить помогла коза Манька, бодучее их счастье. Грамотную маму, ставшую женой врага, долго не брали на работу, пока не устроилась сторожем за пять километров от деревни. А детей брали, в детский дом. Мамин ответ был таким: «Умрем, но вместе». Их, до края износившихся, до обмороков мечтающих о еде, деревня без жалости звала «голодаями». А одна бабка не могла мимо детей пройти, чтобы не порадовать себя вопросом: «Вы еще живы?» Хотя о добрых людях надо первым делом сказать. Семья будущего заслуженного учителя Лидии Леонтьевны Дряхлицыной после пожара приютила погорельцев. А ее мама, тоже Лидия, из старой плюшевки пальтишко Рите сшила. - Так же бедно только еще одна семья в деревне жила. У них отец в войну пропал без вести. А уже после нее как-то пришел в дом монтер, увидел на стене фотографию хозяина: «Это же Сашка! Мы с ним воевали. Был минером, разорвало его». Выправили им потом пенсию.«Знаем, что хороший»
А до их отца рукой подать, он в Молотовске. Иногда свидания разрешали. В город, запомнившийся толпами заключенных и бараками, Маргарита Даниловна вернется в пятьдесят третьем, через несколько месяцев после кончины Ягринлага. И тридцать пять лет отработает воспитателем детского сада. Еще девчонкой она бегала по всем домам Фельдшинки, где нарождались малыши, любила нянчиться. … Кроме редких свиданий с отцом были письма. Некоторые из тех, что «туда» шли, сохранились. Сначала – кривым заборчиком печатных букв, потом все красивее писала дочка Ритуська про жизнь: «Которые деньги были, ушли на дрова. В холоду сидеть плохо», «Папа, если у тебя есть карандаш или тетрадь для записи, пошли их. У нас есть урок рисования, и я никогда не рисую», «На лошадях я теперь катаюсь меньше, штаны порвала»… «Папа, я поступила в пионеры!» - Без вопросов приняли, а вот с комсомолом было туго, пока один из райкома не заступился: «Дети за отца не отвечают». Но брата Бронислава из-за этого не приняли в мореходку. Не воспользовался парнишка «добротой» советской власти, предлагавшей для исполнения мечты всего лишь отказаться от отца. Чистая формальность… «Он же хороший человек», - пыталась понять хоть что-то про свое горе мама у тех, кто сажал и охранял мужа. «Знаем, что не плохой, и работник хороший. Такие нам и нужны». Доказательство этого тоже сохранилось. «Труд в СССР – дело чести, дело славы, дело доблести и геройства. Сталин» – заголовок пригласительного билета трогательного содержания: «Просим вас прибыть на слет отличников областной больницы УИТЛиК, имеющий быть 16 апреля 1949 года в помещении столовой». И в больнице Данил Семенович тоже отлично работал, лечась от туберкулеза.На тюрьму с иголкой
- Сейчас бы поспрашивала, а тогда старались не бередить папе душу. Извините… - Маргарита Даниловна отходит на минутку, чтобы успокоиться. – Рассказывал он только, что во всем сознаешься, когда лампа в глаза и следователи меняются, а ты стоишь; когда закроют в камере-пенале, где даже не сесть. Папа никогда в жизни голос не повышал. И только однажды, рассказывал, сорвался, когда после ареста прицепились к булавочке на его пальто, такой, знаете, с петелькой: «Зачем она?» - «Да, твою мать, чтобы тюрьму вашу разворотить этой иголкой». …Приговор был исполнен в точности, ровно десять лет «дела чести, дела славы» за колючкой и еще пять «пораженческих», когда живешь и работаешь где указано, но только не дома. Вот это сможет объяснить тот, кто и сегодня готов цифрами и фактами доказать, что «так надо было»? Почему можно было человеку жить в Цигломени, а в деревне Фельдшинка с женой и детьми нельзя? «За отсутствием состава преступления…» - дождался Данил Семенович от Президиума Верховного суда отмены приговора в 1963 году. И еще два года прожил с чистой биографией. Для сравнения тем, кто считает сегодняшние трудности оправданием грязных ругательств: самое плохое, что слышали дети от отца до самой его смерти, было слово «холера».«Ангел ты мой» и «Интернационал»
А Кира Павловна умерла в девяносто один год, сказав детям: «Только в детстве я жила хорошо». …Лишь в книжках читала я про альбомы дореволюционных барышень, в которые подружки и кавалеры записочки писали. И вот держу в руках такую книжечку барышни Киры Голенищевой из деревни Фельдшинка, читаю, запинаясь за «ять»: «Чашечка, ложечка, чайный прибор. Кирочка, душечка, ангел ты мой». «Когда хочешь быть счастливой, тогда кушай черносливы. И от этого в желудке расцветают незабудки», «Я вас люблю уж очень много. Любить я больше не могу». Все это еще из хорошего. До 14 сентября 1917 года: «Родину, Боже, храни, в эти безумные дни, дни содроганья земли…». Через несколько страничек - азбука Морзе, автограф молодого интервента Бориса Фериса, захаживавшего в 1919-м к Кириной тетушке. Еще дальше неизвестно кем вписанный «Интернационал». Замечательно, что этот альбомчик сто лет прожил, счастье, что не лежал он в комоде, не нашли его, указывающего на связь с интервентами и Богом, во время обыска. «Интернационал» мог бы и не помочь, хорошие женщины и работницы ГУЛАГу тоже очень были нужны. За почти пятнадцатилетнюю историю Ягринского исправительно-трудового лагеря в нем одновременно находилось от 5 до 31 тысячи заключенных. Только в годы войны умерли 8915 человек. Общество «Совесть» обращается к жителям города с предложением 13 апреля помянуть безвинных жертв Ягринлага.Вернуться к содержанию номера :: Вернуться на главную страницу сайта
