Леня Несовсемпирожок
Это Леня Несовсемпирожок - личность, в нашей деревне всем хорошо известная. Деревенский сумасшедший, а точнее - одинокое несчастное существо, получающее раз в месяц пенсию, от которой сам он не имел никакой пользы, потому что ее у него почти всю выманивали, а в последнее время и силой отбирали деревенские алкаши. В город его привезла фельдшерица Таня на утреннем автобусе и оставила тут ждать машину, которая должна была забрать его и увезти в Дом престарелых. На Лене колом стоит тужурка довоенного пошива. Добротное сукно изрядно попорчено молью, но все еще хранит былую значимость и во весь голос сообщает каждому встречному о том, что Лене она досталась по случаю. Настоящий ее хозяин давно переселился в мир иной, где и без тужурок тепло. В талии она перетянута веревкой, сплетенной из капронового шпагата, в который колхозные трактористы закатывают рулоны с сеном и который в деревне валяется сплошь и рядом. У Лени в сарае его еще осталось навалом. Сначала он собирал его просто так, из принципа, территорию очищал да и не мог выносить, как сам не раз говаривал, когда добро просто так на дороге валяется. А потом навострился плести из него веревки и даже веники, которые совсем обленившиеся деревенские бабенки покупали у него за рубль штуку, а то и за пятьдесят копеек и использовали вместо голиков, которым износу не было. Сегодня на голове у Лени вязаная шапочка-петушок. Наверняка приобретенная какой-нибудь сердобольной бабулькой по случаю отъезда Лени на новое место жительства. Со стороны кажется, что про Леню все забыли. Он стоит битый час на одном месте, переминаясь с ноги на ногу. Фетровые женские боты на рыбьем меху, для крепости тоже перевязанные крест-накрест таким же шпагатом, плохо греют. Скрюченные, с узловатыми суставами пальцы затекли от авоськи, в которую набиты все его нехитрые пожитки. Поставить бы ее на снег, дать рукам отдых, но Леня не смеет этого сделать, насмотревшись по телевизору страстей про городских мазуриков. Он опасается, что все его богатство могут украсть прямо из-под носа. Не бывавший в городе с самой войны, если не считать больницу, куда его привозила сдавать анализы все та же фельдшерица, Леня живо интересуется всем, чем живет город. Напротив, через дорогу, расположено здание милиции, куда, заметил Леня, некоторые люди приходят сами, а большинство привозят на машине. «Вот честь-то какая, - думает он, потирая для сугреву ногу об ногу, - что и за народ такой важный... Это чего же такое надо в жизни сотворить, чтобы, как барина, на машине возили...» Неспешное течение Лениных мыслей прерывает подъехавшая к райотделу белая «Нива», из которой выпрыгивает Илья, Лидухин внучок. Леня его знает - Илья уже много лет ездит в деревню в милицейской форме, чем вызывает у Лени и страх, и уважение. Заметив знакомого старика, неприкаянно торчащего чуть ли не посреди улицы, Илья резко поворачивается, секунду-другую смотрит на него, будто не доверяя своим глазам, и направляется прямо к Лене. - Ты чего тут делаешь? Сбежал, что ли? И куда путь держишь? Замерз, поди? В ответ Леня только глупо улыбается... Взяв из совсем уже посиневших пальцев тяжелую авоську, Илья ведет Леню в отделение. Чайник долго не закипает, и Леня начинает ворчать про себя. Илья, услышав ворчание старика, смеется: - Потерпи уж, потерпи, нечаянный гость... Что мне, на него задницей сесть, что ли, чтобы быстрее-то закипел? Минут десять спустя Илья уже наливает в стакан горячего чаю и расспрашивает Леню про деревенскую жизнь, про здоровье своей матери, которая жила через дом от Лени и часто, жалея убогого, приносила ему кусок теплого пирога или тарелку студня. Согревая о стакан вконец заледеневшие пальцы, которые к тому же в тепле начали ныть, Леня тихо произнес: - Илюшка, а ведь я человека убил... - Хорошо, не двух, - шутя отзывается Илья, зная еще с детства, что Леня, как говорили в деревне, не дружит с головой, потому к нему такое и прозвище привязалось. - Ты, Илюшка, не шути. Этим грех шутить, измучился ведь я... Вот сейчас в последний путь поехал, и грех этот с собой повез... Илюшка, у тебя власть-то тут большая? Вижу, что большая, вон на какой машине ездишь. У нас председатель на такой не ездит... Дал бы ты мне, мил человек, амнистию. Куда я с таким-то грузом в чужое место поеду. Бог знает, что там за люди будут... А, Илюшка? Илья занимается своими бумагами и почти не слышит старика, только последняя пронзительная нота заставляет его вскинуть глаза. Поняв, что с Леней и впрямь творится что-то неладное, что душа его страдает и мечется, Илья отодвигает бумаги на край стола и устремляет на Леню свои по-детски голубые глаза, в которых легко читается незлобивая усмешка и легкий укор. - Ну, давай, рассказывай, только быстро. У меня и без твоих убийств дел по горло. Чего, таракана на печке порешил? - все еще пытается шутить он. - До войны это, Илюшка, приключилось со мной, до войны ишшо. Вот скоко годков груз-то этот, будто улитка свой дом, на себе таскаю. Не сбросить, не передать кому. Придавила меня эта проклятая ноша. Всего лишила, придурком деревенским сделала... Я сначала и не противился, прятался за своей придурковатостью, подыгрывал даже, а теперь вот устал. Вконец измучился... Спаси, Илюшка, избавь меня от греха... - Так ведь я не поп, чтобы от грехов-то освобождать. Я за них, наоборот, сажаю... Ты бы, Леня, в церковь шел. Вон она, церковь-то, рядом теперь. - Да имел я, Илюшка со священником разговор, когда тот Настасью приезжал отпевать... Выслушал он меня, ничего не скажу, хорошо выслушал. Сказал в конце: «Бог простит...» А мне, мил человек, не полегчало после этого разговора. Нет, не полегчало. Чую, не поверил он мне... А ты поверь, Илюшка, поверь. Я ведь тебе маленькому свистульки вырезал, коников из глины лепил, помнишь? И коров пасти ты мне помогал в маткину-то очередь, помнишь? Ты так, токо для повады на бережку сидел, а я все сам, все сам... - Леня, ты ближе к делу можешь? Некогда мне... - Да куда уж ишшо-то ближе, и так уж на самом краю стоим. Вешный Егорей у нас был, гулянье в Бабке, каждый год народу, бывало, привалит, пушкой не прошибешь. Девки только успевают платья менять. Черемухи наломают, гармонистов от комаров обороняют, поют, бывало:- Гармониста полюбила, Гармониста тешила, Гармонисту на плечо Сама гармошку вешала...
Пляска по деревне - пыль столбом... Любо-дорого смотреть, это ведь не теперича... - Леня, короче... - Дак, чего короче-то... Не знаю, Илюшка, как и подступиться, ужасть берет... Ну да ладно, слушай, чего уж топерь... Пришли, значит, к нам на гулянье масловские робята... А уж известное дело, где масловские, там обязательно драка. Как подняли кулаки в потолок и пошли рвать... Кто-то кого-то плечом задел, кто-то на кого-то не так посмотрел. Боже упаси, если на ногу наступил... А в этот-то раз с ними парнишонко молоденький пришел. Глупый ишшо, первый раз, видно, пришел, не знал порядков-то. Вот он возьми, да и спой частушку в задор...
«Ой, ты, плешивый парень, Не скачи передо мной, Все равно тебе не гуливать С сударушкой моей...»
Да как топнет перед Колюхой Галаниным. А наши рази простят? Тут все и началось... Бабы по лавкам прижались, завизжали, выхватили из кучи этого парнишонка-то молоденького, да и спрятали за икону - была такая у бабки Аксиньи в углу, от самого потолка и чуть ли не до полу. Дедушко Егорша запричитал: «Робята, родимые, токо не в избе, токо не в избе, истолкете ведь все...» В такой-то суматохе, бес знает, как и услыхали, а послушались старика. Вытолкались кой-как на улицу, все скопом - и масловские, и наши...
Убийство
А на улице-то уж там настоящое побоищо началось. Такая, мать честная, грехотина... Разобрали у Аркадьевых частокол, бегают, кольями хлещутся, а кто и за воротки - рубахи в лепестенья изорваны, хари в кровище, кто за кого, не разберешь... Чем бы тогда все и кончилось, одному Богу известно, да как-то невзначай прямо из окошка нашего пятистенка хрястнул выстрел. Все мигом протрезвели, колья в крапиву покидали и рассыпались, как горох, будто никого и не было. Видал, как? Токо вот этот парнишонко-то несчастный за иконой и остался. Ну и чаво? Смороковал? Правильно смороковал. Его, как зачинщика, дядя-то Алексей и арестовал. Он к нам в гости как раз из города приехал... - Откуда у него оружие взялось, он что, в милиции служил? - поинтересовался Илья, начиная потихоньку врастать в канву Лениного рассказа. - Да какая там, к деману, милиция. В военкомате работал, а ружжо взял у тяти нашего. - И что? Ты-то тут при чем. Ты ведь тогда, наверное, еще маленький был? - Маленький не маленький, а пахал вместе с тятей, только на беседы я редко ходил. Не любил это дело, девок шибко боялся... А тут вот приперся, нечистый меня попутал, ей-Богу - нечистый... И вот, значит, арестовал он этого парнишонка да и запер в амбар. А я, видать, под руку подвернулся. Он меня до утра и оставил насторить его. Сам опять самогонку хлестать пошел... Когда стемналось и гармони уж затихать начали, задремал я. И вот, мил ты человек, слышу сквозь дрему, как скребется мой пленник у двери. «Отпусти, - говорит, - меня Леня до ветру, по-большому мне надо, не могу, - говорит, - амбар опоганить. Хлеб ведь в нем люди добрые хранят...» Я нюни-то и распустил, поверил, значит, ему, лопушина я окаянная. Открыл амбар, а он, христопродавец, возьми да и побеги... Растерялся я, оброб... Пока сообразил, пока курок взвел - руки-то ходили ходуном, потому долго и не получалось у меня с ружжом-то, а он уж меж кустов петляет, как заяц, а потом и совсем из виду пропал. Чувствую я, что он в сторону дома шпарит... Я, значит, за ним, бегу наугад, долго мы по тому мелколесью кружились, светать начало, ночи-то летом с воробьиный нос. И вот, не поверишь, истинный крест, - Леня перекрестился широким взмахом руки, - встренулись лоб в лоб, я и опомниться не успел, как нажал на курок... Упал парнишонко, руки раскинул, около головы тут же лужа крови образовалась. Я - домой, кое-как ростолкал дядю Алексея, россказал ему все, а он и говорит: «Молчи, дурак, а то оба с тобой загремим. Дуй, давай, сейчас в Пошехонье, а утром - в Рыбинск, там пересидишь у сестрички. Я дам сигнал, когда вернуться... Не было тебя в деревне в эту ночь, не было, понимаешь? А ружжо я в пруд брошу. Авось, искать не будут...» Так все и вышло, как он сказал... Илья, позабыв про все неотложные дела, начал с любопытством разглядывать Леню. «Во, заливает, - думал он про себя, - не каждый рецидивист такую историю сочинит. Вот это Несовсемпирожок. Ему бы романы писать, а не коров пасти...» - Ну, и не вычислили тебя? Ведь свидетели, поди, были... - Да какие там свидетели в деревне, которые пьяные были, а которые боялись да и не знали ничего толком. Думали, что дядя Алексей, а он, значит, при власти, выходит, ему можно... Да и некогда было долго разбираться, война через месяц началась. Мне хоть шешнадцать годков токо стукнуло, какой из меня солдат, да дядя Алексей постарался, чтобы меня сразу же взяли. Помухлевали там чего-то в сельсовете и выправили мне другие метрики. Он-то, думаю, грешным делом, надеялся, что меня там убьют и все окажется шито-крыто. Да только просчитался дядя Алексей. Вот он я, не дал мне Господь смерти. Видно, надо было мне промаяться стоко лет, иссохнуть душой, исстрадаться, прожить без семьи, без деток... А дядю-то Алексея почти сразу ухлопали, шестеро у Матрехи осталось, мал мала меньше. Вот они-то пострадали, вместе со мной за батьков грех платили. Теперь уж их почитай никого и в живых не осталось, кто спился, кто в тюрьме сгнил, а девки так те все в роспутство кинулись. Как ты думаешь, мил человек, отчего так? Леня, отхлебывая холодный чай, внимательно смотрит на Илью, как бы проверяя, верит он ему или нет. И, уловив в его глазах искру интереса, продолжает: - Ты не подумай, Илюшка, на войне я от пуль не бегал. Во все совался, в разведку к немцам хаживал не раз, в окопах ихних бывал, немчуру, вот как тебя сейчас, видывал, а погибнуть было, видно, не судьба... Искупал я свой грех, как умел... Вот раз уж в Германии дело было. Отдыхала наша разведка, а я на посту, значит, стоял, сон их охранял... Слышу вдруг, будто баран проблеял... раз... и другой... и третий... Я спустился в ложбинку и вижу: немец лежит раненый, то ли стонет, то ли плачет... Что-то защемило у меня в груди - так он мне на того парнишонка похожим показался... И решил я: война все равно уже кончается, спасу я от смерти хоть одну человеческую душу. Перевязал я его, дал спирту глотнуть, поднял, помог из ложбинки выбраться, отвел немного от наших и направление безопасное показал. А перед тем, как уйти, сунул он мне складешок с немецкой надписью. Я его и по сию пору храню, вон там он в сумке, вместе с документами. Помирать буду, прикажу с собой в гроб положить. Вдруг встренемся на том свете, можа, он и узнает меня, замолвит перед Господом словечко. Как ты думаешь, Илюшка, замолвит, не забудет? Вот то-то, и я не знаю. Доброе я дело сделал или опять согрешил, раз супротив своих осмелился... Много раз потом доставал этот ножик, играл им на виду у всех, думал, заинтересуется кто, я и расскажу все, признаюсь... Нет, никто не спросил, всем самим до себя было. Леня вдруг почувствовал, что Илья смотрит на него с интересом, может, и не верит, а слушает, будто его, Ленину скорбь на себя примеряет. Не приведи, Господь... - Ты куда намылился-то, Леня? Может, будет путь, навещу... - Ты навести, навести, да поторопись. Чую, недолго мне осталось, не освою чужую территорию... Гаснет мое кадило, чую, совсем уж гаснет, недолго дымить осталось... Илюшка, дай амнистию... Илья опять недоверчиво смотрит на Леню, не представляя, как они столько лет прожили в соседях с убийцей, из одного самовара чай пили, из одной буханки, случалось, хлеб ели... Всяких он за эти годы людишек встречал - иные воровали, насиловали, грабили -приходилось хлебнуть с ними лиха, пока на чистую воду выведешь, а тут Леня сам... Повинная, не повинная, черт знает, что такое и что с этим делать... В это время под окном засигналила машина и по крылечку простучали Танины каблуки. - Илья, ты тут деда Леню не видал? - Да вон он в углу чаи распивает... Поезжай, не беспокойся, привезу я тебе амнистию. Так и знай, ты только дождись меня, не помирай... Леня часто-часто заморгал своими глазками-щелочками и ткнулся носом прямо Илье в живот. Понимая, что рассказ Лени - чистая ерунда, Илья, привыкший к порядку в своих мыслях, все-таки дал запрос в архив своего ведомства и, к великому удивлению, вскоре получил ответ, подтверждающий факт нераскрытого убийства в мае 1941 года в окрестностях деревни Бабка.Опоздал
Едва дождавшись первых по-настоящему теплых дней, Илья загрузил в машину ящик «Жигулевского» и погнал в деревню искать орудие убийства. От желающих понырять не было отбоя, но возвращались горе-ныряльщики всякий раз ни с чем. Когда пиво в ящике закончилось совсем, Илья решил нырнуть сам. Он вспомнил Ленин рассказ про ту злополучную ночь, про то, как дядя Алексей, держась за ветки молодой вербы, хотел бросить ружье подальше на середку, но поскользнулся и уронил почти у самого берега, который оказался обрывист, и вода там была чернее сажи от падающих каждый год и гниющих листьев. Пошарил-пошарил, опуская руку по самое плечо, да так ничего и не нашел. А вот Илья нашел... У него даже закружилась голова и нехорошая тошнота подступила к горлу. Вечером он спросил у матери: - Мамка, Леня что за человек был? - Да чего человек, хороший был человек, тихий, мухи не обидит. Простоватый только, Несовсемпирожок... А с войны-то пришел целый. Почитай, один только в деревню целый-то и вернулся. Родители его не дождались, померли оба, а Манька, сестреница, в Москву, в няньки подалась да там, видать, и сгинула. Не было от нее больше ни слуху ни духу. А Леня-то пошел коров пасти. Любили бабы, как он, бывало, с барабанкой по деревне идет, палочки-то так и выговаривают: «Хватит спать! Хватит спать! Уж давно пора вставать!» Чего греха таить, бабы пользовались Лениной неспросливостью и платили ему за работу кто чем мог. Кто ломтем от ржаного каравая, а кто и тарелкой кислых щей, им-то он радовался особенно, пригреваясь на какой-то уповодок около чужого семейного тепла. А ведь прозвище-то это ему наша мамка Оля дала. Сватался он к ней после войны, хоть и невидный был из себя, а все парень. А она вдовая, с кучей ребятишек... Почти уж и сладилось у них все, да только пас он однажды коров за деревней, а она возьми да и приди его проведать. Подкралась незаметно, а он сидит на земле, качается из стороны в сторону и ревёт в голос. Она с вопросами: «Что да почему?» А он показал ей кружовину зеленой-зеленой травы и сказал: «Вот тут его кровушка-то пролилась, видишь, Олюшка, даже коровы это место обходят, проклятое оно...» Вот и решила мамка, что контузило парня на войне, Несовсемпирожок стал. Она и побоялась... Так и разладилось у него с нашей мамкой Олей, да и с другим ни с кем не сладилось. А тебе-то почто это знать? - Да так, хочу завтра съездить. Обещал проведать его, тем более выясняется, что он чуть моим дедом не стал... - Съезди, съезди, Илюшка, сделай доброе дело. Один ведь он, как перст... А я и пирожков сейчас потворю. Любил он, грешный, пирожки-то мои... Наутро Илья, в нарушение всех инструкций, не забегая в отдел, помчался в соседний район. Заведующая, удивившись человеку в форме, сказала: - Так умер он, месяц, как похоронили. По документам - нет у него родственников, вот и не сообщали никому. А он что, преступник? Все какую-то амнистию ждал... А личные вещи его мы сожгли, так положено, да ничего там особенного и не было, разве вот ножичек, интересный такой, оставила на память... И она достала из стола немецкий ножик, который Леня так мечтал взять с собой, чтобы предъявить на Страшном суде хоть одно доказательство, смягчающее его вину. - Вас до кладбища проводить? - спросила заведующая, но Илья уже не слышал ее.Вернуться к содержанию номера :: Вернуться на главную страницу сайта
