История первая. Дед
Характер у деда смолоду непростой был. Родился и вырос он в многодетной семье. Жили бедно, потому родители-старики были рады, когда зажиточный сосед намекнул, что не прочь бы породниться. Его единственная дочка давно на Тараса заглядывалась. Да и немудрено. И умом, и ухваткой парень взял, да и лицом вышел: чуб густой, бровь дугой и глаз веселый да пронзительный. Но сколько ни бились старики с сыном, тот наотрез отказался пойти в примаки к богатеям. Поворчал отец, поворчал, да и согласился с Тарасом, что жить в доме у тещи завсегда зазорным для стоящего мужика считалось. Да и понимал старый, что не в этом главная закавыка кроется. Давно у парня на сердце другая прилука была, девушка из соседнего села, из такой-же многодетной семьи. Единственным богатством Грушеньки были ее добрый нрав да золотые руки. Про таких, как она, в народе говорят «три узелка на ресничке завяжет». Молодые в полное плечо друг другу пришлись. Оба на работу не ленивые да сноровистые. Вначале у стариков поселились, а потом и свой дом выстроили. Складно тогда они жили, душа в душу. Тараса вскоре председателем колхоза народ выбрал. Дед по своей натуре был настоящим трудоголиком, но сколько ни бился он, приходила, осень и опять выгребали подчистую колхозные амбары, обирали крестьянина, как могли, обрекая его на полуголодную жалкую жизнь. И вот замыслил дед по тем временам уж вовсе чудное дело. В глухой-преглухой уральской деревушке, где и рожь-то растет местами, и дожди идут полосами, надумал дед создать при колхозе свой племенной конный заводик. Лошади завсегда были страстью деда. Решил и решил, и закрутилась непростая круговерть. Видимо, энергия, предприимчивость да вдобавок острый и цепкий ум, на кои не поскупилась природа для простого деревенского парня, помогли, и дело сдвинулось с мертвой точки. Только вот чего это все самому Тарасу стоило, не знал никто. И подобру увещевали, и в каталажку засадить грозились. Одним словом, немаленько помытарили. Но сумел-таки тогда раздобыть своенравный председатель племенных породистых лошадей для своего колхоза. Как же гордился дед своими статными красавцами - могучими тяжеловозами. Мохноногие, невозмутимо спокойные, эти лошади казались медлительными и тяжеловатыми, но были способны по первому знаку к мощным рывкам и вдобавок славились редкой понятливостью. Построили конюшню с добротным пеньковым полом. Появился первый молодняк. Дед пропадал на работе днем и ночью, забывая поесть, а когда спал, и вовсе неизвестно было. В редкие свободные часы сам обучал и объезжал своих красавцев. Немудрено, что любовью к лошадям «заболели» младшие, Михаил с Анютой, моей мамой. Вырезали сказочных коней из старых газет и готовы были сутками крутиться на конюшне. А уж когда отец брал их с собой в ночное, и вовсе радость несказанная для ребятишек была. Разводили костер и пекли в горячей золе картошку, пели песни. К слову сказать, дед никогда не пил спиртного и отказывался понимать, как может вполне разумный человек по собственной воле в одночасье превращаться в жалкого идиота на потеху людишкам, среди которых завсегда найдутся любители позлорадствовать... Дед пел, как поют в деревнях: немного тяжело, чуть играя хрипловатым голосом, выговаривая чистые, как кружево, старинные слова, петые не одну сотню лет. В простой речи душу ведь никогда так не распахнешь, как в песне. Это всякому ведомо. И такой силой от него веяло, что невольно хотелось к этой силе прислониться, и верилось, что это самая надежная защита и опора твоя по жизни. А еще был он большой мастер сказки сказывать. Причем не просто пересказывал то, что можно было и в книжке прочитать, а на ходу, не задумываясь, сочинял свое и никогда не повторялся. В сказках этих невзначай да кстати такое иной раз выскажет, что на всю жизнь памяткой-уроком верным станет. Затаив дыхание, слушали не только ребятня, но и взрослые мужики его затейливые небылички о чертях да русалках с кикиморами, жадном попе и хитроване-мужике, ну и, конечно же, о волшебных крылатых конях. Но у деда не только сказки выходили «вкусными». Вот и дети хоть не были из тех, которые зовутся идеальными, но тоже вышли «особенными». Ну и внукам, наверное, кое-что перепало. А маме моей передалось главное - редкое умение по-особому осветить тоскливую серость буден. Возле нее в первый раз я почувствовала, что жизнь наша и в самом деле немножко больше, чем можно просто увидеть, услышать, потрогать, и, как могла, постаралась перенять эти уроки. Благодаря затее с племенными конями колхоз деда много лет ходил в передовых. Народ поправляться житьишком стал да и думать по-другому начал. Но, видно, уж больно не по нраву пришлось кому-то то новое, что зарождалось в деревне. Лошадей загубили, напустив заразную болезнь. Что творилось тогда с дедом - можно только догадываться, но, думается мне, что, оправившись со временем, он обязательно начал бы все сызнова и своего все равно добился бы. Но у судьбы свой расклад. Началась война, а в 44-м году деда не стало. Вот такая история. Лично для меня она и есть пример другого вкуса, другого результата. И я горжусь, что у меня был такой дед. Не клял судьбу, время, правителей, не спивался и не ныл, а упорно делал то, что задумал. И пусть не знала я деда Тараса лично, но он – во мне, в моих братьях и сестрах, в их детях. Он – в моем роду.История вторая. Бабушка
К труду пекаря во все времена относились с особым почтением и уважением. Бабушка моя, Аграфена Петровна, лучше других владела искусством хлебопечения, да и работницей завсегда была без укору. Лет около двадцати пекла хлеб для людей и по праву гордилась этим. Я любила часами сидеть и смотреть, как хлопочет бабка Аграфена у печки. Занятая своим делом, она словно распрямлялась, расцветая от печного жара, и, как в сказке, молодела на глазах. Хлебы печь - работа тяжелая, но у бабули все это споро да легко выходило. Вечером, до захода солнца, готовила бабушка квашню и ставила на шесток печи, накрыв ее полотенцем-«наквашенником», а сверху веревочкой опоясывала и завязывала. Обязательно крестила квашню на ночь. А рано поутру, когда тесто подходило, начиналось самое интересное. Бабкины руки мастерски делали привычное дело – валяли, мяли тесто, раскатывали его по деревянной, чисто выскобленной столешнице. А когда выкатывалась на полотенце из печки первая булка, то по избе шел такой сытный, ароматный дух, что слюнки бежали. И если раскушать поутру ломоть хлеба, еще таящий в глубине своей ровный печной жар, да макая в блюдце с медом и припивая парным молоком… Раскушать с чувством, с толком, с расстановкой… Вкуснотища! Бабушка Аграфена овдовела будучи совсем еще молодой женщиной. Сорока семи не было. Удел свой вдовий она с достоинством несла, была для своих семерых детей и матерью, и отцом. Сил своих не жалела и часов не считала. А сколько муки приняла, то по нынешнему времени и не поймешь сразу. И ведь сумела всех на ноги поднять и в люди вывести. Сквозь послевоенную разруху, голод, болезни и муторные житейские распри. Ну а годы, они всякого заденут: дети выросли, а наша Аграфена Петровна постарела в бесчисленных нуждах жизни. Черную густую косу сединой припорошило и лишь глаза черемуховый цвет да ясность не утратили. Густая печаль в них до самого дна так не испитой и осталась. Ну а как до бабкиных годов достукалась, так внукам да правнукам и счет потеряла. И опять качалась в избе под маткой детская зыбка, и опять она в который раз объясняла этот непростой мир своим внучатам. Много у бабки Аграфены в запасе историй, и они куда интересней давно уж наизусть заученных сказок из книжки, что иногда долдонит отец монотонным голосом. Да и происходит все в рассказах тех не за тридевять земель в тридевятом царстве, а в соседних деревеньках, где проживает ее многочисленная родня. Вроде незамысловаты те истории, но с диковинкой и учат видеть то, что не всякому глазу видно. Слышать не то, что любой услышит, а что из души у человека на волю просится. Выплетены ее истории из узоров словесных, певучих и под них сами собой забываются и болезнь, и тоскливое настроение. Посмеивается бабка Груша своим добрым смешком и принимается опять рассказывать, что ей на ум приходит. А ведь была она простой, деревенской женщиной, которая и грамоты-то не разумела, но зато обладала редкой природной одаренностью и мудростью не книжной, а живой, через душу свою пропущенной. Она, как никто другой, умела сделать этот неласковый мир пригодным для нашего детского жития. И когда леденела душа от нечаянного испуга ли, либо от горькой ребячьей обиды, я, конечно же, бежала к ней, моей верной защитнице и утешительнице. Как сейчас слышится певучий голос: «Поплачь, лапонька моя, облегчи душу. Отогреется она слезами, и враз полегчает. Все утрясется, уладится, устроится…» Л.Ф. УстьянцеваВернуться к содержанию номера :: Вернуться на главную страницу сайта
