Спичка отгорела и погасла, Мы не прикурили от неё. А луна — сияющее масло — Тихо уходила в бытиё.
И тогда, протягивая руку, Думая о бедном, о своем, Полюбил я горькую разлуку, Без которой мы не проживем.
Будем помнить грохот на вокзале, Беспокойный, тягостный вокзал. Что сказали, что — не досказали, Потому что поезд побежал.
Все уедем в пропасть голубую. Скажут будущие: молод… был, Девушку веселую любую, Как реку весеннюю, любил.
Унесет она и укачает, И у ней ни ярости, ни зла, А впадая в океан, не чает, Что меня с собою унесла.
Вот и все. Когда вы уезжали, Я подумал, только не сказал, О реке подумал, о вокзале, О земле, похожей на вокзал…
На съезде советских писателей (1934 год) о Борисе Корнилове говорили, как о надежде советской поэзии. Но именно в это время, после развода с Ольгой Берггольц и ее нового замужества, его имя стало всё чаще и чаще упоминаться в связи с пьянками и дебошем.
Я исхода не предрекаю, …Я не жалуюсь, не горжусь… Я ведь знаю, что я — такая, одному в подруги гожусь. Он один меня не осудит, как любой и лучший из вас, на мгновение не забудет, под угрозами не предаст.
Это стихотворение Ольга Берггольц писала в 1935-36 годах. А в 1936 году Бориса Корнилова исключают из Союза советских писателей, а 19 марта 1937 года он был арестован — по обвинению в написании и распространении «контрреволюционных произведений». Какие круги ада пришлось ему пройти в ходе предварительного следствия (1937 год!), неизвестно, но 20 февраля 1938 года состоялось короткое слушание его дела Военной коллегией Верховного суда СССР, Борис Корнилов был приговорен и в тот же день расстрелян. Вся страна распевала «Песню о встречном», написанную Шостаковичем на слова Бориса Корнилова, но упоминание его имени оставалось под строжайшим запретом еще два десятка лет. Он был реабилитирован 5 января 1957 года — «за отсутствием состава преступления». Его могилы не существует. В том же 1937 году Ольгу Берггольц исключили из партии, но арестовали ее лишь в конце 1938 года. Она была беременна, а следствие — пристрастное следствие! — длилось полгода. Там, в заключении, она потеряла ребенка. Ее выпустили в июне 1939-го. В 1939 и в 1940 годах она написала две строфы, объединенные одним названием: «Борису Корнилову». Известие о начале войны застало Ольгу Берггольц в Ленинграде. «В.К. Кетлинская, руководившая в 1941 Ленинградским отделением Союза писателей, вспоминала, как в первые дни войны к ней пришла Ольга Берггольц, Оленька, как ее все тогда называли, видом — еще очень юное, чистое, доверчивое существо, с сияющими глазами, «обаятельный сплав женственности и размашистости, острого ума и ребячьей наивности», но теперь — взволнованная, собранная. Спросила, где и чем она может быть полезна. Кетлинская направила Ольгу Берггольц в распоряжение литературно-драматической редакции ленинградского радио. Спустя самое недолгое время тихий голос Ольги стал голосом долгожданного друга в застывших и темных блокадных ленинградских домах, стал голосом самого Ленинграда. Это превращение показалось едва ли не чудом: из автора мало кому известных детских книжек и стихов, про которые говорилось «это мило, славно, приятно — не больше», Ольга Берггольц в одночасье вдруг стала поэтом, олицетворяющим стойкость Ленинграда» (из сборника «Вспоминая Ольгу Берггольц», Лениздат, 1979).
Мы предчувствовали полыханье этого трагического дня. Он пришел. Вот жизнь моя, дыханье. Родина! Возьми их у меня!
Я и в этот день не позабыла горьких лет гонения и зла, но в слепящей вспышке поняла: это не со мной — с Тобою было, это Ты мужалась и ждала.
Нет, я ничего не позабыла! Но была б мертва, осуждена, — встала бы на зов Твой из могилы, все б мы встали, а не я одна. Я люблю Тебя любовью новой, горькой, всепрощающей, живой, Родина моя в венце терновом, с темной радугой над головой.
Он настал, наш час, и что он значит — только нам с Тобою знать дано. Я люблю Тебя — я не могу иначе, я и Ты по-прежнему — одно. Июнь 1941
Это была удивительной стойкости женщина. Еще в самом начале блокады от голода умер ее второй муж, и тогда она решает остаться вместе с ленинградцами, чтобы поддерживать их, не давая пасть духом:
В бомбоубежище, в подвале нагие лампочки горят… Быть может, нас сейчас завалит, Кругом о бомбах говорят… …Я никогда с такою силой, как в эту осень, не жила. Я никогда такой красивой, такой влюбленной не была.
Только в конце 1942 года ее уговорили ненадолго слетать в Москву. Ольга Берггольц: «Я не доставила москвичам удовольствия видеть, как я жадно ем… Я гордо, не торопясь, съела суп и кашу…». И при первой же возможности — назад, в Ленинград, в блокаду. Из ее «московского» письма: «…Тоскую отчаянно… Свет, тепло, ванна, харчи — все это отлично, но как объяснить им, что это вовсе не жизнь, это сумма удобств. Существовать, конечно, можно, но жить — нельзя. Здесь только быт, бытие — там…» Именно Ольга Берггольц была внесена немцами в список лиц, подлежащих после взятия города немедленному уничтожению. Именно ей принадлежит крылатая фраза «никто не забыт, ничто не забыто». Ольга Берггольц скончалась в Ленинграде 13 ноября 1975 года, пережив своего «первого и пропащего» мужа на 38 лет. От редакции Материал подготовлен на основе открытых источников
Вернуться к содержанию номера :: Вернуться на главную страницу сайта
