Гвардеец флота из Лайского Дока

Он оказался стойким и на войне, и в мирной жизни. Как и обязывало звание

За всю свою девятилетнюю службу на «Гремящем» моряк Иван Барышев не имел от командиров ни одного взыскания. Хотя начинал, по его собственному признанию, как «нарушитель воинской дисциплины», правда, на другом однотипном эсминце - «Стремительном».

Более того, благодаря упомянутому «греху» (вот ведь коллизии судьбы!) он, возможно, во-первых, избежал смерти, а во-вторых, оказался в экипаже «Гремящего», чтобы затем пройти на нем всю войну и вместе с кораблем особо отличиться - стать гвардейцем. А история тут такая...

Во флот Ивана Барышева призвали перед финской, но воевать тогда не пришлось - он учился в Кронштадтской электромеханической школе. Уже в августе сорокового в группе будущих машинистов-турбинистов его направили на Север. Эсминец «Стремительный» считался новейшим кораблем, моряков там школили основательно, каждый день играли учебные тревоги. На все про все три минуты - и будь на боевом посту. Но однажды он крепко уснул и не услышал «звонка» (сигнал звучал слабо), опоздал и, естественно, заслужил за это два наряда вне очереди. И надо же такому случиться: вскоре еще одна тревога - и еще два наряда. За то же самое! Так и появилась в «черном списке» командира фамилия - Барышев.

На «Гремящем», а он стоял рядом, вторым бортом, на тот день выявился некомплект, не хватало машинистов. Что греха таить, редкий командир не воспользуется случаем, чтобы «перебросить балласт» из своего экипажа в соседний. Приказал: «Барышеву приготовиться к списанию». Тут же и списали. А на новом корабле и служба у краснофлотца Барышева пошла по-новому. Числился он на хорошем счету, и в мае сорок первого как поощрение объявили ему отпуск...

Насчет смерти, от которой «списание» со «Стремительного» Ивана Барышева уберегло. Тогда ведь до войны считанные недели уже оставались, а как началась она, так через месяц фашист «Стремительного» потопил. Среди бела дня выскочили из-за сопок пикировщики, зенитчики их «проспали», немцы четыре бомбы в корпус всадили, эсминец разломился и в пять минут затонул. В тыл ушли115 похоронок.

Отдать швартовы, от берега долой!

В жизни каждого есть дни, которые забыть невозможно. Для любого, кто воевал, 22 июня сорок первого года - день черный и памятный, обязательно о нем расспрашиваю...

Так вот, заслужил краснофлотец Иван Барышев тот самый майский отпуск. Ждет-пождет, когда на родину в Касимов можно будет съездить, но уж май миновал, июнь за середку перевалил, а команды нет. В субботу 21-го после большой приборки - тревога! Над Ваенгой появился чужой самолет. «Гремящий» стоял под высоким берегом и, чтобы «не зацепить» своих, огонь не открывал, а зенитчики, что били с суши, достать самолет не смогли. По словам Ивана Федоровича, было видно, как снаряды «запаздывают», рвутся уже за ним. Нарушитель скрылся, дали отбой, и на юте эсминца пошли разговоры, мол, это немецкий разведчик. Вечером самолет появился снова. Опять сыграли тревогу, и опять снаряды нарушителя «не догнали». Как потом выяснилось, у зенитчиков наших в планшетках стрельбу на упреждение цели рассчитали на скорость 600, а разведчик тот давал много больше. Наступила тревожная ночь.

Скверной была погода 22 июня. В Заполярье прохождение радиоволн - проблема вечная, а тут серый день, еще магнитная буря, и потому обращение Молотова в репродукторах то и дело прерывалось. Но в каждое-то слово и не надо было вслушиваться, чтобы понять: «Война тебе, Иван, а не отпуск!»

Как только Молотов выступил, на «Гремящем» отдали швартовы и от берега долой! Бросили якорь на рейде у Ваенги, машины поставили на постоянный прогрев, стали ждать приказа.

Однако немцы тогда набросились не на корабли, а на главный аэродром Ваенги. Они прорвались к нему на бреющем полете стремительной стаей, отбомбились, отстрелялись и подожгли склады. Дымы пожарищ на берегу - вот что навсегда связано с началом войны.

Память листает страницы

Мне хорошо известны хронология и детали боевых операций с участием «Гремящего», а потому свидетельствую: Ивану Федоровичу пока еще грешно жаловаться на память. С ним мы вернулись, пожалуй, ко всем эпизодам из боевой биографии «Гремящего», которыми, собственно, и прославился этот корабль. Как пытались вызволить «Марию Ульянову», пароход, которому торпедой оторвало корму, и как под предводительством британского адмирала Барроу бегали на обстрел Варде, как пришлось оставить бесстрашный, но обреченный «Эдинбург», и как у Новой Земли в шторм намучились с «Мариной Расковой», как зенитчики одного «немца» сшибли над морем, а другого - когда корабль стоял на якоре в Кольском заливе близ Дровяного. При этом скромный Барышев сразу же оговорился, мол, служил в нижней команде машинистом, а по боевому расписанию обслуживал подачу снарядов на 3-е орудие главного калибра и всего происходящего «наверху» видеть не мог. Но, право же, и того, что ему довелось увидеть и пережить, для одной жизни хватит.

Эсминец «Гремящий» стал гвардейским в сорок третьем. О приказе наркома ВМФ в экипаже узнали из вечерней сводки Совинформбюро. По всем палубам, отделениям и кубрикам прокатилось тогда громкое «ура». И день, когда морякам вручали гвардейское знамя, крепко зацепился в памяти до мельчайших подробностей. Моряки выстроились вдоль бортов, гордые высоким званием, ловили каждое слово, каждое движение. Когда нужно было принять древко из рук в руки, случилась заминка - командир корабля капитан-лейтенант Б. Д. Николаев, скорее всего, от волнения, долго пытался снять белые парадные перчатки, и никак у него не получалось...

Говорили мы, конечно, и о тех ныне известных «гремящинцах», с кем ему довелось считать дни войны, о тех, кто жив, и о тех, кого уж нет... Лобанов, Литченко, Бедрань, Синяков, Хойц, Карпычев, Фролов, Сергеев, Варшеев - всех их Иван Федорович вспоминал. Северодвинцу Павлу Лапшинову, артиллерийскому электрику эсминца, он наказал передать привет, как и бывшим юнгашам «Гремящего» - Косте Юданову и Николаю Глебычеву.

Капитальный ремонт

Эсминцы на Северном флоте эксплуатировались на износ, и в Молотовск на ремонт «Гремящий» пришел еще до мая сорок пятого. Гвардейский корабль стал к причалу завода N402, а его экипаж на первое время разместили в помещениях пристройки к главному эллингу. Рабочих не хватало, и моряки помогали заводчанам, готовили эсминец для «капиталки». К слову, немало «гремящинцев», кому пришел срок демобилизоваться, оставались затем в молотовском судострое.

Город же запомнился низкими бараками, высокими заборами, отсутствием дорог в нынешнем понимании, хлипкими мостками через пустыри-болота.

Еще было много заключенных, своих и военнопленных, как в городе, так и на заводской территории. Эти из зоны и обратно ходили строем, километровыми колоннами, а работали порой... под музыку. Скажем, рыли они котлован будущего наливного бассейна, а духовой оркестр играл им марши, так сказать, «поднимал трудовой настрой» подневольным землекопам.

Но, если что и повышало тогда настроение, причем с большим успехом, чем музыка, так это дополнительные граммы к пайку. Голод донимал нещадно. Как-то один из моряков подстрелил с борта двух нерп, заплывших с моря в бассейн, так туши их сразу же были «оприходованы» отощавшими зэками.

То несытое время ощущали и служивые. Разносолов на матросском камбузе век не бывало, но, по сравнению с военными днями, рацион на корабле все же стал скуднее. Но командир эсминца капитан 3-го ранга Н.Х.Куравский как-то справедливо заметил: «Хлеб с маслом - это хорошо, но когда нет масла, то и один хлеб неплохо». Иными словами, с радостью в Молотовске той поры люди встречались редко, хотя, конечно, любая мирная жизнь - это все же лучше, чем война.

Капитальный ремонт эсминца продвигался очень медленно, вообще растянулся на годы. Не то что классных специалистов, а просто рабочих не хватало. Не было и средств. Но все же пришло время кораблю доковаться. На молотовском заводе такой возможности не оказалось, и тогда решили идти и становиться в Лайский док.

Послевоенный поселок Лайский Док - судоремонт при сухом доке да сезонная переработка после зверобойки от Архангельского рыбкомбината. Три-четыре коммунальных дома среди множества частных, известное бездорожье, связь с Архангельском летом - по реке, зимой - по льду. Но вот девушки здесь были и в самом деле особенные, потому как много раз приходилось слышать о том, как моряки навсегда «сходили на берег», встретив здесь своих избранниц. Вот и краснофлотцу Барышеву приглянулась местная девчонка, он женился, а там и демобилизация приспела.

Жизнь на тихом берегу

«Была у меня возможность и в городе судьбу обустраивать, - сказал Иван Федорович, - и не где-нибудь, а в самой Москве, куда звала жить сестра». Но суетливая и замкнутая круговерть города степенному Барышеву по душе не пришлась. Он так и прожил всю жизнь в тихом двинском поселке судоремонтников, никогда не жалея об этом...

С жилплощадью в поселке было плохо, пришлось помыкаться. Первое время снимали угол у родственников жены, потом от завода дали комнатенку. Работал он в доке мастером ОТК. Заказов тогда хватало, и на ремонте суда не простаивали. Дело свое бывший моряк знал, и это приметил директор, когда потребовались грамотные специалисты. Однако на переход в старшие нормировщики Барышева он уговорил с трудом. Нормативы и расценки в те годы пересматривались часто, и всякий раз в сторону ужесточения. Чтобы заработать, людям приходилось буквально выбиваться из сил, понятно, что возникали обиды, а высказывать их, как водится, шли сначала к нормировщику. Стало невыносимо, и Барышев ушел механиком на лайский жирзавод...

Техническое хозяйство здесь имелось большое и отдельное от поселка и дока: свои цехи, своя котельная, даже своя водонапорная башня. Завод перерабатывал тюленя, было время, в дело шла и белуха, но в основном жили за счет беломорских зверобоек. По весне подгоняли к лайскому причалу баржи с тюленьими тушами, и туш этих считали на тысячи. К слову, в год, когда Барышев пришел на жирзавод, в море добыли рекордное количество - 300 тысяч. Туши - на элеватор, а там - на разделку и под вальц-пресс двадцати семи тонн... Производство было тяжелое: обработку зверя по обыкновению начинали уже летом, по теплу мясо разлагалось, зловоние еще то. Да и от «рыбьего жира», завод имел под него емкости по 400 тонн, запах исходил далеко не парфюмерного образца. Пришлось привыкать, и он привык.

Барышев отработал на жирзаводе 20 лет, прежде чем производство здесь стали сворачивать. Тогда он вернулся в док на должность механика силовой станции и уже здесь трудился оставшиеся до пенсии девять лет.

Жизнь протекла, будто двинская вода, не шумная, степенная. Есть ли о чем сожалеть? Может, о том, что к преклонным годам овдовел и детей Бог не дал? Так ведь судьба такая, а куда ж против нее? В рассуждениях умудренного Ивана Федоровича не слышно ни обид, ни жалоб. Как нет и привычных для иных ветеранов сетований на неблагодарность страны, которую защищали. Последнее время его донимает болезнь - тяжелеют ноги, ему трудно ходить, но и здесь Иван Федорович старается никому не докучать. Он приучил себя стойко переносить любые невзгоды.

Гвардеец - это ведь на всю жизнь.

Поделиться с другими!
Понравилась статья? Порекомендуй ее друзьям!
Вернуться к содержанию номера :: Вернуться на главную страницу сайта