Милёночек

Любовь Степановну все в деревне кликали Любаней, так, как повелось в молодости. Сегодня Любаня, как обычно, вышла встречать дочку с раннего утреннего автобуса, но почувствовала себя плохо, потому против привычки и не дошла до остановки, а встала у отводка, держась за скобку и прикрыв глаза…

Услышав испуганный возглас дочери, она тяжело оперлась на её плечо и почти простонала:

-Ой, Веруся, опять эта спица проклятая, в самом ведь сердце, так и вертит, так и вертит, все хуже и хуже…

- Мама, какая спица? – еще не оправившись от испуга, сердито спросила Веруся. – Это в сердце-то?

- Вон он, милёночек-то мой опять мне сегодня приснился… Молодой… Лежит прямо на кровати и в новом кустюме. Веруся, а ты лягь еще, покемарь, чего в такую рань по избе шастать, глянь, в окошках-то будто молоко разлито…

Прилегла и сама, улетая мыслями в прошлое.

Влюбилась Любаня, совсем еще девчушка, в соседского парня. Только постигла вскоре и Любаню, и Николая, и всю деревню напасть страшная – война.

Когда остался Николаю дома быть всего один вечер сроку, вышел он на закате солнца на улицу, прощальным взглядом окинул дом, черные ели, что стеной встали за огородами… А тут Любаня со своими ведрами – туда-сюда, туда-сюда.

Поймал он ее за руку, усадил рядом с собой на крылечко, а у самого как будто в сердце - нож:

- Любанька, будешь меня с войны ждать?

- А ты что, будешь мой миленочек? – по-детски, всхлипывая, спросила Любаня.

- Буду… Буду… Ты только тут не балуй, расти себе и расти, не торопясь. А я приду с войны и возьму тебя замуж. Хочешь быть женой?

- Хочу…

Ждала его Любаня согласно наказу – невестилась, хорошела, манила к себе многих, но ждала одного.

К лету 1945 года стали возвращаться домой мужики… Кому суждено было живым остаться, повертались, и только от Николая ни худых, ни хороших вестей не было.

Но однажды, выбежав на улицу, увидела Любаня на соседнем крылечке сапоги в гармошку…

Вернулся Николай живехонек-здоровехонек, ходили по деревне слухи, что помогал он там кому-то в Германии устанавливать послевоенный порядок. Вот установил и вернулся.

Отшумела их свадьба и смолкла. А вскоре задумали они с Николаем свою избу ставить. Любаня, которую всю войну гоняли по лесозаготовкам, ничуть не уступала мужу – у него сила, а у нее – сноровка. «Да тебя за пояс не заткнешь»,- шутил иногда Николай. - «Да уж, и с белой ручки не стряхнешь»,- отшучивалась Любаня.

Чувствовал Николай, как пахло в их новом доме любовью, сосновой рощей, какими-то неведомыми цветами, которые Любаня умела отыскивать по кустам и пожням.

На желтые, смолистые, не знавшие обоев стены повесили рамочки, украшенные причудливым орнаментом из пареной соломы, а в рамочки вставили фотографии.

Вот с этих-то рамочек и вошла в сердце Любани невидимая спица, проколола сердце насквозь, жить шибко не мешала, но и забыть о ней не было никакой возможности.

Все началось с того, что в одну из рамочек Николай вставил фотографии особенные – на них были изображены красивые незнакомые люди в заграничных дорогих одеждах. Их Николай из Германии привез, сказал, что открытки. Любаня умоляла не вешать их над кроватью, а он отвел ее, отвлек шутками–прибаутками и все равно по-своему сделал.

Подрастали дети, случалось, приставали, интересовались лицами на красивых открытках, но отец на корню пресекал все разговоры на эту тему, цыкал на них, нервно закуривал и уходил из дому, а спица в сердце Любани начинала ковырять все больнее и больнее.

Однажды, помогая расставлять в доме мебель, услышал Николай, что планируют они с Веруськой повесить над кроватью ковер, мог бы шикнуть так, чтоб сразу притихли, не решившись переступить опасную черту, но не посмел, будто и ему стала видна спица в сердце Любани, которая так мешала ей жить.

Когда все в доме стихло, Николай, стараясь не скрипеть половицами, собственноручно снял рамочки со стены, обтер пыль, - сначала шершавой ладонью, а потом уж краем белой скатерти, завернул в чистые свежие газеты, перевязал шнурком и положил на чердак.

С годами история с рамочками забылась, и спица в её сердце притупилась совсем. Золотая семья получилась. Иногда, наблюдая за всем этим разноголосым ульем, радовалась Любаня, что не зря они с Николаем жизнь прожили, есть с чем предстать перед Божьим престолом, есть чем отчитаться.

Но однажды навек померкла радость в ее васильковых глазах – подкралась нежданно-негаданно к Николаю болезнь, да такая, что скрутила его в три месяца.

И когда уж поняла, что конец, не заголосила, не стала кидаться по стенам, а достала из печки чугун тёплой воды, сама любовно обмыла его всего, не представляя, что это можно доверить кому-то другому.

Похороны Любаня запомнила плохо, до самого кладбища за ручьем вели ее бабы под руки. Она плакала тихо, будто смирилась с утратой: горюй - не горюй, а всегда смерть жизнью правит – никак не наоборот. Отметила только, что место вольготное, чуть что, и ей хватит, ляжет рядышком.

Веруська осталась у Любани до девятого дня, не потому, что Любаня боялась одна в доме, а так, для повады. Да и перестирать все, дом опять же прибрать, чтобы по обычаю.

- Мам, давай и чердак заодно приберем, поди уж сто лет там не бывала, все тенетом заросло? – окликнула ее дочка.

Полезла Веруська по совсем одряхлевшей лестнице под охи-ахи матери да и наткнулась там на сверток с рамочками, которые когда-то Николай собственноручно туда убрал. Веруська находке обрадовалась, все хоть будет чем мать развлечь, сняла их с чердака, слетала в соседнюю деревню в магазин, купила там толстый альбом и стала наклеивать фотографии, бережно высвобождая их из рамочек. Попались ей в руки и те, германские.

- Мам, это еще что за цацы? Чего-то, вроде, знакомое? Родственницы, что ли? – удивилась Веруся, всматриваясь в лица на фотографиях и чувствуя, как в ее душе откуда-то, с самого донышка, будто мутное облачко, поднимается непонятная тревога. – Мам, что молчишь-то? Родня али кто?

- А может, и родня, - отозвалась Любаня. – Я-то ничего о них не знаю, а отец ими шибко дорожил. Помнишь, ты еще молоденькая была, они на стене у нас в горнице висели?

- Ну ты, мама, святая у нас. Сейчас все узнаем, - и Веруська начала рвать бумагу, которой карточки крепились к стеклу.

Любаня ойкнула и схватилась за сердце, она почувствовала, как позабытая спица опять заворочалась в ее сердце.

- Что? Что, мама? Плохо тебе? – заметалась по избе Веруська, отыскивая пузырек с лекарством.

Но Любаня молчала, она уже держала в руках ту, с которой глядело на нее большеглазое лицо с белокурыми кудряшками вокруг. На обороте карточки была сделана надпись: «На память Николаю в годы нашей совместной жизни. Фрида.»

Вздрогнула Любаня, захолонуло за спиной, будто сама смерть встала с косой наизготовку. И эта спица… Опять и опять… Глотнула протянутое Веруськой лекарство, отдышалась, корявыми пальцами разгладила уголки фотографии, не замечая смятения и испуга дочери. Та наклонилась, приобняла за плечи и вдруг резко выпрямилась:

- Смеешься? Чего смеешься? Перепугала меня совсем…

- Да вон, смотри, греховодник-то наш…

Когда стало светать, Любаня окликнула:

- Веруська, спишь аль как?

- Да какой там сон, ты передачу-то «Жди меня» смотришь? А вдруг и наш батько там, в Германии, свое семя оставил? Вдруг эта Фрида найдется или еще кто? Вот позору-то будет на всю деревню.

Любаня приняла единственное, как ей казалось, верное решение.

Все, что происходило дальше, заслуживает особо пристального внимания, ибо никто не может знать, что творится в душе женщины, которая пришла хоронить соперницу, избавляясь от нее и одновременно спасая от поругания.

Любаня решила, что проще всего подкопать мягкую еще землю на вершине песчаного холмика и положить туда карточки, снова прикрыв все венками. Если и прибежит когда Веруся батьку навестить, невдомек ей будет, что Любаня проделала тут еще одно захоронение, тайное, ей одной ведомое, да еще тому, кто лежит в земле, укрытый этими пестрыми цветами – последней данью близкому человеку.

С тех пор зачастила Веруся в деревню, где доживала век ее старая мать. Подъезжая в сумерках к деревне, отмечала взглядом одинокую фигурку на автобусной остановке, жалкую, сгорбленную, такую маленькую – трудно было поверить, что это она родила когда-то ее, Веруську, и еще братьев, которых жизнь раскидала по всему белому свету.

А сегодня, выйдя из автобуса, Веруся удивилась, что мать не встречает ее, затревожилась, сердечко-то в груди так и затрепыхалось, дурные мысли полезли в голову:

- Еще чего не хватало? Только не сейчас…. Расходы-то какие… Не осилю…

Заторопилась к дому, уже давясь подступающими к самому горлу слезами.

Соседка, которая была помоложе матери годами и взглядом поострее, первой заметила Верусю и закричала, замахала руками:

- Да, дивись-ко, Любаня, уж прилетела пташка-то твоя… А ты, поди, и не ждала ее ноне…

Глянув на мать, Веруся вдруг захолонула всем своим нутром от одной только мысли: все, Фрида нашлась!

Кивком головы поприветствовав соседку, она заспешила к матери, спрашивая на ходу:

- Что? Что случилось? Она …

Поделиться с другими!
Понравилась статья? Порекомендуй ее друзьям!
Вернуться к содержанию номера :: Вернуться на главную страницу сайта